Писать о своих впечатлениях до премьеры – дурной тон. Тем более, что толкование спектакля под силу лишь тем, кто над ним работал: лишь они знают наверняка, что и зачем происходит на сцене по воле режиссёра, какие задачи он ставил перед командой, к чему стремился сам.

Боюсь, что несмотря на то, что Юра Диваков шёл к спектаклю по рассказу Франца Кафки десять лет, он и сам не на все вопросы получил ответы, хотя, вероятно, постиг больше остальных.

Мои размышления – всего лишь обратная связь. Вслед за художником позволю себе сказать: «Я так вижу!»

А вижу я то, что любой жизненный путь совершенно абсурден – за редкими исключениями. Многих из нас учили: «Неси свой крест и верь!» И несём – ничтоже сумняшеся! А всё-таки: человек рождён для счастья или чтобы болеть, страдать и умереть?

Не случайно в связи с премьерой спектакля мне вспомнилась картина Пабло Пикассо «Герника», написанная в 1937 году для Испанского павильона Всемирной выставки в Париже.

Тема картины – бомбардировка 26 апреля 1937 года легионом «Кондор» (люфтвафе) баскского города Герника с согласия генерала Франсиско Франко. За три часа на город с шеститысячным населением было сброшено несколько тысяч бомб. После налёта он горел ещё трое суток.

Манера исполнения картины Пикассо – кубизм. Холт, масло. 349 х 776 см. Гамма – чёрно-белая. На выставке «“Герника” видела в основном спины посетителей», – вспоминал французский архитектор Ле Корбюзье.

В 1940 году вскоре после вступления германских войск в Париж к Пабло Пикассо пришли гестаповцы. Говорят, что один из офицеров, увидев на столе художника репродукции Герники, спросил: «Это сделали вы?» Пикассо безапелляционно заявил: «Нет, это сделали вы!»

Рассказ Кафки ясен, как день. Кони посланы дьяволом, хотя герой считает их даром богов (не исключено, что в его фразе заключена ирония, если вспомнить, чем он за них расплатился).

Односельчане героя – эгоистичны. Пациенты тоже: требуют чуда, в то время как священник сидит дома и рвёт свои одежды, а хирург рукой ювелира латает раны.

В экзекуцию вовлечены не только взрослые, но и дети – во главе с учителем: «Разденьте его, и он исцелит. А не исцелит, так убейте! Ведь это врач, всего лишь врач…»

Мне кажется, лучше бы исполнять эту «песнь песней» на «понятном» языке, поскольку далеко не все владеют немецким, следовательно, смысл столь важного посыла от зрителя, не читавшего рассказ, ускользает.

Взрослые, включая родителей, похоже, не прекращают затянувшийся пир. От врача же требуют исполнения долга круглые сутки. Могли бы и днём послать за эскулапом, коль ребёнок давно и тяжело болен!

Вспоминаю деревенские похороны, на которых я впервые в жизни присутствовала: в ожидании гроба все сельчане за столом дружно справляли поминки, в то время как покойник спокойно лежал в собственной кровати. Я, девочка лет пяти, молила Бога, чтобы усопший встал. 

«Доктор, дайте мне умереть!» – сменяется просьбой: «Ты спасёшь меня?»

Откровением: «А ведь я тебе не верю!»

Обвинением: «Стеснил меня на смертном ложе!»

Жалобой: «Хорошенькой раной снарядили меня родители!»

Компетентным ответом: «Твоя рана – сущий пустяк!»

Сомнением: «Ты не обманываешь меня?»

Искренним ответом: «Возьми честное слово сельского врача!»

Такие вот провокационные диалоги. Далее – мысли исключительно о собственном спасении.

Чёртовы кони, вмиг доставившие врача к дому пациента, похоже, не думают торопиться на обратном пути, хотя доктор, нагишом покидая дом с покойником, намеревается вмиг очутиться в своей постели.

Резюме: «Шуба моя свисает с коляски, но мне её не достать, и никто из этой проворной сволочи, моих пациентов, пальцем не шевельнёт, чтобы её поднять. Обманут! Обманут! Послушался ложного сигнала моего колокольчика – и дела уже не поправишь!»

Меньше цитат привести просто невозможно, поскольку все они – ключевые. В то же время, они не вредят потенциальному зрителю.

Режиссёр выбрал рассказ, нашёл переводчиков – толмачей ли? интерпретаторов? Определился с театром и актёрами. Художник оформил сцену и придумал декорации в стиле кубизма, чёрно-бело-серебристую гамму слегка разбавил серым, жёлтым, красным и розовым плюс прозрачными кубиками льда. Люстры – «коралловские», с явным намёком: «Фата».

В песне собирающей цветы обезумевшей «офелии» можно разобрать слова-вводную на итальянском ли, испанском: сын человечий и кровь, боль и ужас…

Так и просится вольный перевод: «Пустое копьё вонзил мне в сердце и там закрепил его – тщательно и надёжно. Потом сказал: “Жди, пока зазеленеет”»…(Безумная Офелия – про Гамлета.)

Доктор готов при любых обстоятельствах исполнить свой долг – ибо в начале рассказа у него нет и тени сомнения в том, что пациент тяжело болен.

Нет, всё-таки здоров – и надо выпроводить его из постели!

И сразу же: «Нет, уж: дудки!»

Или неизлечимо болен?

Или самому любой ценою спасаться?

Розу не вытащить из-под конюха…

Рана-роза – манкая. Элементы неприкрытой (голой?) эротики присутствуют в движениях Розы, сестры пациента и опять-таки – самого доктора. Окровавленное полотенце-фата. Рождение истины в муках (в соннике – новый этап, новые отношения, идеи, проекты) и дальнейшая её судьба – предстоящие роды в муках, поскольку пуповину режиссёр не велел перерезать: свидетельство того, что новые идеи ли, проекты не начнут самостоятельной жизни… Более того, младенца (хлопца, хлопоты) запихали под женскую ночную сорочку, чтобы выносить: то есть проблема не решена.

Абсурдная бетховеновская «Ода к радости» на слова Франца Кафки. Не менее абсурдный финал.

Доктор в «стрингах» мне казался более натуральным. В мини-юбке он смахивает на небезызвестного закопчённого Федю с копьём (напарника Шурика) или танцующего дервиша.

Неизбежна невинно пролитая кровь. Вероятно, не обойтись и без эротики, коль уж доктор видит одно, а голова забита другим. Опять же, каждый понимает эротику в меру своей испорченности. Может, её там, в спектакле, и не было вовсе…

Франц Кафка жестоко расправился с героем. Режиссёр пошёл дальше. Ему виднее…

С чем я абсолютно не согласна, так это с тем, что на спектакль Юрия Дивакова, по его же словам, вдохновили «Звёздные войны» и «Гарри Поттер». В «Oedipus» – да! Там, как говорится, к бабке, не ходи: световые мечи и прочие шалости. «Павятовы лекар» напрочь лишён подобных «болезней роста». Исключительно всё брутально, по-взрослому. Кафкианская шуба на этот раз – отнюдь не шинель и не милоть святого пророка Илии, а высушенная шкура из первобытной эпохи Человечества. Милоть – плащ; в Елизаветинской библии – именно верхняя одежда из овчины мехом наружу.

Что касается перевода. После премьеры поняла, в чём заключалась работа толмачей-интерпретаторов: каждое слово – на месте. Не солгали. Благо, есть с чем сравнить. В тексте на русском языке слово «Роза» действительно упоминается семь раз, в белорусском, надо полагать – восемь (знак бесконечности): добавлена рана, ранее представленная в виде «рудничного карьера».

Костюмы, как и обещал в интервью режиссёр, – сценические.

Не оставлю без внимания слово, заявленное в афише: andante (скорость обычной ходьбы). Это не просто скорость, с которой должно воспроизводиться музыкальное произведение в диапазоне между адажио (медленно, спокойно) и модерато (умеренно). В нашем случае andante – это однозначно цельная тема с вариациями, имеющая собственное название – вопреки канону.

Можно повернуться спиной к спектаклю Юры Дивакова, как поворачивались в своё время к «Гернике», или задать вопрос: «Это сделали вы?»

Можно молча содрогнуться: «Это делаем мы…» Иными словами, констатировать факт: «Вот, положение этого города хорошо, как видит господин мой: но воды нехороши и земля бесплодна». (4Цар. 2:19)

В заключение хочется вставить лыко в строку кафкианскому сюжету – в виде стихотворения нашего современника Димы Строцева:

Хлебников – наш учебник,

собор трав лечебных.

Только нас не любили –

учителя убили.

Мы, дети, собираем жуков,

глядь: дядя В. Хлебников.

Мы к нему ручьи: Велимир!

А он молчит: Будьте людьми.

Справочно:

Перевод и драматургическая интерпретация: Ирина Герасименко, Давид Потоцкий

Режиссёр-постановщик – Юра Диваков

Художник – Таня Дивакова

Актёры: Дмитрий Попченко, Виктория Поланцевич, Лиза Астрахова, Валерия Лагуто